После августа 2020: истории ЛГБТ+ людей в Беларуси

 

Перевод на немецкий здесь. Die Übersetzung ins Deutsche

Эти интервью были записаны в 2020 году после выборов в Беларуси. Это очень разные истории – кто-то говорит про опыт задержания и насилие, кто-то – про отношения с родителями, участие в протестах (или выбор не участвовать), про поддержку, надежду, опыт эмиграции, видимость и невидимость, про гомофобию среди протестующих. Все это – разные грани одной и той же истории о том, как ЛГБТ+ сообщество переживает социально-политический кризис, в который окунулась наша общая страна.

Сейчас, когда репрессии в Беларуси продолжаются, и каждый день мы узнаём о новых задержаниях, в целях безопасности мы публикуем эти истории без имен. Каждая история озаглавлена отдельным номером. Все истории, кроме последней – это записанные интервью, а седьмая – написанный текст о поиске своего места и видимости, который, к сожалению, тоже вынужден публиковаться анонимно. Когда-нибудь мы сможем поставить под всеми текстами свои имена, а пока надеемся, как сказал герой одного из интервью – что эта вынужденная анонимность сможет дать также ощущение универсальности, и возможность увидеть себя в этих историях. 

 

История первая

I

Меня задержали около Стеллы 11 августа – мы там живём. Я просто шёл с работы, и меня задержали. Парень с девушкой впереди прошли. А меня забрали. Когда я только сел в автозак, у меня ещё была небольшая надежда, что меня отпустят – как говорится, «никто не хотел умирать». Ты не знаешь, что будет, но думаешь – скорее всего, да, тебя посадят, побьют и прочее.

Так и произошло. В общей сложности мне присудили 13 суток, из которых я просидел трое. Сначала нас привезли в одно РОВД, потом в другое. В обоих РОВД обращались грубо. Я был готов к этому морально, но оказался не готов физически. Т.е. я могу, конечно, выполнять обычные какие-то штуки, но часами стоять на коленях с руками за головой лицом в пол я не могу.

На Окрестина мы провели одну ночь. Камера размером 4х4 метра, может, чуть больше. Семдесят восемь человек в камере 4х4 под открытым небом – мы не могли ни лечь, ни сесть нормально. В углу – параша. Мы пытались расположиться так, чтобы все могли поспать. Это было невозможно – кому-то приходилось стоять, пока другим давали поспать. В этот момент на дворе кого-то бьют. Целую ночь они кричат, и ты не знаешь – это одни и те же люди или нет? И если да, то как можно ещё оставаться живым? Потом мы услышали, что вроде бы это разные люди. Привозили всё новых и новых людей, и они стояли ночью во дворе на коленях головой в пол, потому что мест не было. И если кто-то пошевелился – всех били, такое ощущение, что их до полусмерти били.

II

Если тебя задерживают впервые, тяжелее всего в самом начале. В РОВД было очень тяжело. Большая часть всех унижений в РОВД была до протокола. Если им что-то не нравилось, они били. Меня лично не били, но было жестокое обращение, угрозы избиением в том числе. Был момент, когда нужно было подняться на пятый этаж, и то ли омоновец, то ли кто специально вёл меня так унизительно, что я просил прекратить. У тебя шнурки уже забрали, ты спотыкаешься, пытаешься попасть в шаг, но он то быстрее начнёт идти, то медленнее, под конец я уже совсем не мог идти, он меня тянул, наклонял к лестнице так, чтобы я наступал себе на волосы. Я понял, что он это делает специально, чтобы меня унизить. Это был самый жёсткий момент.

Ещё был момент, когда составляли протокол. Меня заставили лечь на пол. Дверь в кабинете открыта, ты лежишь плашмя на этом полу, люди ходят туда-сюда, тебя перешагивают. Это было довольно странно. Наверное, они что-то нашли в моём телефоне – хорнет или какую-то переписку, и один говорит: «А, так ты из этих!» – и огрел меня по уху раз или два. Это было не супер больно, но неожиданно. Т.е. я лежал лицом вниз, а он просто внезапно меня ударил. Я ничего не ответил. Меня тогда не пугало, что они узнают, что я ЛГБТ. Но они пытались, скорее всего, меня поддеть, чтобы увидеть реакцию. «А, ты из этих? Ну, тогда тебе в тюрьму нельзя…». Но то ли из-за большого скопления людей, то ли потому, что меня это не задело, не знаю по какой причине, но никакого особенного отношения дальше ко мне не было.

III

Самый страшный момент был, когда я не знал, что происходит. Что будут жестоко обращаться в РОВД, что на Окрестина жестокое обращение – всё это было ожидаемо, я всё это слышал и понимал, что сейчас будет. Т.е. это не было для меня слишком тяжело морально. То, как били людей во дворе Окрестина – это было, конечно, явное подтверждение, какой кошмар творится. Но даже об этом я уже слышал. Но вот когда после РОВД нас повезли в какой-то спортзал – это выглядело как похищение, как будто нас завезут в лес и расстреляют. Вот тогда было страшно. Умом я предполагал, что как бы «всё нормально», просто это какой-то этап, про который я не слышал, но внутри начинала закрадываться паника. Я до сих пор толком не знаю, где это было.

В спортзале нас положили плашмя на пол, связали руки, и вот мы должны были так лежать. Очевидно, что тебе нужно спать, и от того, как у тебя связаны руки, зависит, сможешь ты спать или нет. И тут кому как повезёт. Одному парню руки перевязали так, что он потом не чувствовал пальцы. Я старался делать так, будто [стяжка] случайно ослабилась… У меня получалось.  

Ещё был момент в начале, когда нас положили на пол и объявили: «Если вам нужна вода или в туалет, поднимайте руку. Вопросы есть?» Я поднимаю и спрашиваю: «А на сколько нас задержали?» До этого нам рассказывали правила. Если кто-то что-то нарушит, все поднимаемся и стоим на коленях. И вот он говорит, чтобы все поднялись. Вопросы запрещены. Ты на что-то претендовал? Вот, на тебе, теперь все наказаны. Такое ощущение, что они пытаются донести, что ты ни на что не имеешь право. Такой absolute authority.

Мы ночь пролежали на этом полу в спортзале, а на следующий день нас подняли, выстроили к стене и заставили петь гимн. Если люди запинались, их били. Сначала мне было тяжело стоять, но в какой-то момент у меня будто второе дыхание открылось. Даже не знаю, как это произошло, но в один момент я просто не мог стоять, а в другой – уже ничего не болит. Потом я мог стоять, выдерживал и головой в пол, и около стены, и, если надо было, на коленях.

Потом нас повезли на Окрестина.

IV

На Окрестина был момент, о котором я почти никому не рассказывал. Нас долго держали во дворе, часа два, может быть больше, пока не поместили в камеру. В ней не было потолка, вверху решётка. Камера размером где-то 5х5 или 4х4 метра, может чуть больше. В углу – параша, просто люк с отверстиями в бетонном полу. Никто не мог подумать, что это и есть туалет. Сначала ты думаешь – ну, нас будут водить в туалет. Я так думал. Но оказалось, что это параша, и туда нужно делать все свои дела. Нас в этой камере, мы потом посчитались, было 78 человек. Мы не могли все вместе ночью там разместиться. Там нет, естественно, ни кроватей, ничего, бетонный пол, бетонные стены. Люк этот никак не отделён, никто, разумеется, на нём находиться не хочет. И мы часа три, наверное, пытались расположиться так, чтобы все поместились. Пытались по-разному – спиной к спине, чтобы не к холодной стене прислоняться, а друг к другу. Так не хватило места. Пробовали один тапок под задницу подкладывать, на другой ставить ноги, и так сидеть. Так тоже не особо получилось. Потом в ноги друг к другу садились. Так помещались, наверное, лучше всего, но всё равно кто-то стоял. И вот мы менялись, кто-то спал, кто-то стоял, ну, дремал, там невозможно спать. Целую ночь на дворе кого-то бьют, мы слышали все эти крики. И тут парень, который сидел сзади, меня обнял. И я так же обнял парня, который был впереди. И мы там так сидели. Это было такое чувство спокойствия. В этом мире, где всё тебя атакует, ты всё равно находишь себя в этой камере. Это было печально. Но одновременно такое счастье. Мы живые.

V

Я думаю, что буду уезжать из страны. Хочу найти работу и уехать за границу. Почему я, в частности, решил уехать? У меня родители поддерживают Лукашенко. Они голосовали за Лукашенко. Мать на меня постоянно давила, все эти разговоры о том, «чем тебе здесь не нравится?» и т.д. То, что мать за Лукашенко, мне казалось предательством в определённом смысле. Это же мать, она тебя учит каким-то базисам, условно говоря, что хорошо, что плохо. У меня до сих пор, наверное, такое наивное представление, что существуют очевидные истины, например, когда бьют – это явно плохо, когда в стране ничего не развивается – это плохо. А тут… «Вот были 90-е, как было плохо, мы такое пережили…». И ты не знаешь, что на это возразить.

На выборы я ездил домой. Родители проголосовали досрочно, а я голосовал в день выборов. Была возможность голосовать в Минске, но я решил, что так будет легче украсть голос, поэтому поехал домой. Я очень давно не был в своей школе. Было немножко неловко и страшно приезжать туда и голосовать, может быть, увидеть своих учителей и знать, что они, скорее всего, будут подделывать голоса. До этого я посмотрел в интернете, что моя классная – секретарь комиссии. Я был настроен выразить своё недовольство. Шёл с намерением фоткать бюллетень, не важно, что там будет. Ну, и я, значит, продвигаюсь осторожно по холлу к столам, ожидая, что сейчас меня все будут останавливать, не давать фоткать или ещё что-то, и это будут мои учителя. Но моя классная меня увидела, подошла, и мы с ней довольно долго говорили. Оказалось, что она не поддерживает Лукашенко, знает о протестных настроениях, о том, что происходило в 2010 году. Я прямо у неё спросил, подделывают ли они голоса, и она сказала, что нет. Был абсолютный контакт, поддержка, мы обнялись в конце, и было очень приятно, как будто бы мы «на одной стороне». Уже потом я видел, что на моём участке голоса между Тихановской и Лукашенко распределились примерно поровну. В такие результаты я мог поверить. Позже, когда я видел в городе наклейки «учителя – предатели», мне было горько. Я, конечно, могу согласиться, что, наверное, много кто подделывал голоса… Но мои-то учителя оказались норм. И это вызывает слёзы. Но с другой стороны – это нормально. Это должно быть нормально.

С родителями такого ощущения, что «мы на одной стороне» нет совершенно. Я даже к учительнице как к материнской персоне почувствовал больше тепла, чем к матери. Я люблю своих родителей, но одновременно они мне враги. Они считают, что быть геем – это ненормально. На мой активизм реагировали «когда ты перестанешь заниматься ерундой»? Они были буквально против всего, что мне было интересно. У нас всегда были с ними отношения, типа, «мы тебя не принимаем». Я думал, что сделаю камин-аут – и что-то изменится, но этого не случилось. Они всегда относились враждебно к моим интересам, к ориентации – тоже. И камин-аут это не изменил. Сейчас, может быть, этой враждебности стало чуть меньше, но только из-за того, что я стараюсь вообще не поднимать эту тему.

Да, они приезжали меня встречать после того, как меня освободили. Они начали общаться с моим парнем, чтобы «быть в курсе, что со мной происходит». После моего освобождения мы сидели все вместе в кафе, и это было такое «семейное единение», но тем не менее они всё равно продолжали поддерживать Лукашенко, следили, чтобы я не выходил на протесты. Мама каждый вечер звонила, просила не выходить. Я и спорить пытался, и игнорировать... После освобождения меня вызывали на «профилактические беседы». Я знаю, что не обязан был ходить, я ей говорил, что не обязан ходить. Апогеем стало то, что мама пошла сама вместе с отцом, чтобы рассказать, что «он нигде не участвовал, но он к вам придёт». И продолжала на меня давить – сходи, сходи. Она мне названивала, давила, и тогда я, наверное, на фоне этого всего, упал в обморок. Ночью я встал, пошёл в туалет и потерял сознание. Мой парень не спал в это время, увидел, что я лежу… Я лежал, и у меня были судороги. Когда я падал, ударился о стену, потом выяснилось, что у меня была трещина в ребре, закрытый перелом. И это для меня стало «последней каплей». Я подумал, что нужно уезжать – это уже прямая атака, когда происходит ущерб твоему здоровью.

С парнем, который меня обнял на Окрестина, мы потом познакомились и какое-то время общались. Мы остались на связи. Оказалось, что он пансексуал. И это какая-то волшебная история. Я уже вроде как решил уезжать, и тут такое, типа, «привет, тут ещё есть жизнь». На самом деле, невероятная какая-то, магическая история. Думаешь, как это произошло, что это такое? Иногда мне кажется, что в этой жизни тебе достаётся многое из того, что ты хотел, когда тебе это уже не надо. И эта несправедливость вызывает у меня грусть. Зачем? Почему? Как на это реагировать?