После августа 2020: истории ЛГБТ+ людей в Беларуси

История четвёртая

Я выехал из Беларуси в первые дни событий августа. Люди, с которыми я общался, смогли меня убедить в том, что оставаться для меня небезопасно, что сменится власть и нас будут судить. И я бежал. Я бежал от поклонников перемен, когда впервые выезжал в августе, а уже через полгода я бежал от адептов «уходящей эпохи».

Я очень долго ощущал себя частью системы. До августа 2020 года я не поддерживал движение перемен. Я понимал, что люди, которые вышли, не знали, против чего они вышли. В силу своей работы я хорошо понимал, что представляет собой режим. Все нелояльные люди были оттуда убраны ещё лет 15 назад. И поэтому, чем больше было эйфории, тем страшнее становилось мне.

В некотором смысле, я думаю, это связано с феноменом «стокгольмского синдрома», когда слабый и уязвлённый по своей природе человек попадает на сторону силы и начинает чувствовать защищённость, уверенность своих позиций. Это, конечно, очень сильно влияет на нашу оценку действительности. Поэтому до этого оскала эпохи, до страшных событий августа, беспрецедентного насилия и последовавшего глубокого гуманитарно-политического кризиса, я не был на стороне поклонников перемен. Я был на стороне уходящей эпохи. Я был убеждён, что мы можем всего достичь эволюционным путём – неужели вы хотите сказать, что в этой стране ничего не происходит и ничего не меняется? Это неправда. Я в это очень искренне верил. Но сегодня я не разделяю этих позиций. Я и пострадал во многом как раз потому, что очень близко стоял к этой системе. Потому что, конечно, такое «предательство», «неверность» (в системе координат режима) наказываются жестоко.

Я не видел ни одного разумного решения со стороны уходящей эпохи и был очень разочарован. Было много возможностей сделать хотя бы один адекватный шаг в сторону народа. Это же не политическая партия, не оппозиция. Это очень разные люди, с очень разными взглядами. Я не видел никаких шагов к той эволюции, на которую когда-то очень надеялся. Во мне многое начало меняться. В сентябре я получил приглашение посетить театральный фестиваль в Украине. И на работе мне запретили выезжать. Я взял очередной отпуск. Всем было понятно, куда я в свой отпуск поеду.

Фактически с этого момента начался мой раскол с системой. По возвращении это было поставлено мне в вину и расценено как предательство. И я стал уже восприниматься как «морально нестойкий кадр». Началась контрреволюция, реванш уходящей эпохи. «Иные люди» просто стали больше не нужны. И это, конечно, очень отразилось на мне.

Это было такое время «действенной многовекторности», когда нужны были «другие» люди, которых можно как бы предъявить («у нас тоже это есть»). Насколько мне было отвратительно, когда я слышал, как обо мне говорили «пускай у нас будет один официальный…» (пидорас, в смысле), и тем не менее это всё равно была какая-то степень свободы. Я отвоевал себе максимально возможную долю свободы, находясь в этой системе, имея доступ к ее ресурсам для того, чтобы использовать их всё-таки в каких-то других целях, далёких от того, чтобы просто выполнять идеологические функции. Я был внутри этой системы, и понимаю, что эти структуры (академия искусств, академия музыки, министерство культуры) вообще ни для чего не нужны, кроме того, чтобы в нужный момент стать под идеологическое ружьё, выполнять идеологические функции – как это и произошло сейчас. Но я понимаю, что я там был не для этого. У меня были другие цели. Все годы моей работы в этой сфере я нёс совсем другой театр, и совсем другой театр пропагандировал. Находясь в этой системе, я смог отвоевать для себя максимальную возможность оставаться собой. Это было возможно ещё и потому, что нужны были такие люди, надо было иметь в колоде карт такие «карты». Больше они не нужны. Теперь таких людей можно выкинуть вон.

Интересно, что мой разрыв с государственной системой был связан не с каким-то конкретным событием, мне не ставилась в вину какая-то конкретная активность во время событий августа или последующих событий. Мне было поставлено в вину то, что всё, что я делал до этого, было неправильно. Те спектакли, которые я отстаивал, те тексты, которые писал, всё, чем я занимался, было «целенаправленным подрывом идеологии».

У руководства было желание уволить меня по статье «утрата доверия» в связи с «невыполнением указаний комитета государственной безопасности». Я добился увольнения по окончанию контракта. Мне не хотелось быть уволенным по политической статье. Я думаю, почему? Наверное, для меня это было невозможно, потому что я воспринимал это как итог какого-то периода жизни. И мне не хотелось такой оценки. Я не заслужил этой оценки. Я хотел, чтобы мы расстались по какому-то нейтральному поводу.

Когда в конце года закончились мои трудовые отношения, я уехал в Украину. Мне было очень сложно, даже в бытовом плане – у меня не было средств, было очень много переездов, у меня не было там никакой определённости. Это была такая большая разница в сравнении с моей жизнью до этого. Люди, которые знали меня как довольно успешного человека в профессии, теперь видели во мне того, кто приехал просить о помощи, о каком-то временном проживании. В общей сложности я месяц прожил в Украине. Я жил в домике з застеклённой верандой, через неё проникал свет, но в комнате, где я жил, не было окна. Это всё очень тяжело на мне отразилось. Я был там в полном одиночестве. Меня это довело до такого состояния, что у меня начались непроизвольные истерики, я начинал рыдать, задыхался и не мог остановиться.

В конце концов, встретив Новый год в хостеле в Киеве, выпив бутылку шампанского, я понял, что завтра уезжаю в Минск. 1 января вечером я уехал в Минск на последнем автобусе Минсктранса.

Сейчас я нахожусь в безопасности. Я неплохо держусь. Но самая страшная мысль для меня сегодня заключается в том, что мне кажется, что мне некуда больше возвращаться. Что мне нечего больше делать в Беларуси. Конечно, я хочу иметь право возвращаться к своей семье, к моим близким людям, которые там остались. Я хотел бы возвращаться в Минск, потому что это город, где я прожил всю свою жизнь.

То, что происходит сейчас в Беларуси, очень сильно обесценивает мою жизнь, самые разные её сферы. Когда это вызов академическому театру, беларусской театральной школе, когда это вызов всему гражданскому сектору – это очень личный мой вызов. Такое ощущение, что мир рушится. Рушится всё вокруг.

Я чувствую большую боль и потерянность. Я же пришёл в театр очень осознанно, в уже довольно зрелом возрасте, я очень от многого отказался, всё отдал этой профессии, и как будто всё потерял. Вся моя жизнь была там – личная жизнь, все мои планы. Получается, что из профессии я ушел вынужденно. А если говорить о госсистеме – я вышел оттуда с одним чемоданом, ничего не заработал, ничего не получил. С этим чемоданом я уехал из Беларуси, и всё… Больше у меня ничего нет.

Я думал, почему мне важна анонимность? Хотя вроде бы всё уже в прошлом. Наверное, потому же, почему мне было важно, чтобы меня не уволили по статье «утрата доверия». Я не могу разорвать связь с тем временем. Для меня говорить такие вещи открыто – значит порвать с прошлым. Во мне нет сил это сделать, сейчас во всяком случае. Вместе с тем анонимность в этой очень индивидуальной истории, с не очень, возможно, популярными и типичными отсылками для кого-то, даёт всё-таки и некоторое ощущение универсальности, – что есть люди и с таким взглядом, с таким опытом тоже. Люди, которые оказались в системе, чувствовали себя её частью, и, прожив эту революцию внутри себя, совершенно из этой системы вышли.

 

Гісторыя пятая

I

І яны пра нас, і нашы пра іх казалі «підарасы». Я не памятаю ніводнага слова, якое б ужывалася настолькі часта, і з такой злосцю – у значэнні найвышэйшай ступені нялюдскасці.

Я памятаю, як сядзеў на сутках і мае сукамернікі перыядычна «абмяркоўвалі» тэму ЛГБТК+, зразумела, у негатыўным ключы. І мне было так страшна, балюча і горка, хоць гэта не першы, і далёка не апошні выпадак, але да гэтага, здаецца, немагчыма прызвычаіцца. І нікуды ад гэтых размоў не сыдзеш, бо вы замкнёныя разам. Здавалася б, за адно выходзім і сядзім, але ўсё роўна. Я ім нічога не казаў, бо баяўся сапсаваць адносіны. Такая сацыяльная ізаляцыя – унутры сацыяльнай ізаляцыі.

Мяне чапляла тое, што гэта кажуць людзі, якія з намі заадно. То бок нават калі сыдзе гэты рэжым, у нас усё роўна будуць праблемы. Я ж бачыў каментары пад фоткамі з вясёлкавымі сцягамі. «Навошта вы выйшлі? Мы не з вамі». І гэта маладыя людзі пішуць такое. Ты разумееш, што табе з гэтымі людзьмі яшчэ жыць у адным соцыюме, у адной Беларусі – новай ці старой – і ты разумееш, што яны не з табой. Яны новую прагрэсіўную Беларусь бачаць па-свойму. І нам там, здаецца, месца няма, ці яно такое – сядзі ў куце і нічога не вякай («за закрытымі дзьвярыма рабіце ўсё, што хочаце»). Гэтыя каментары – гэта не проста так людзі ў сацсетках пішуць. Гэта рэальныя людзі рэальна так думаюць і рэальна так кажуць. І я гэта чуў, я гэта бачыў, я з імі сядзеў.

II

Затрымалі мяне 13 лістапада. Потым, калі я сядзеў, мне мама напісала, што ў маёй стрыечнай сястры нарадзіўся сын. У дзень майго затрымання. Мяне затрымалі, а там недзе нарадзіўся мой пляменнік.

Калі прыйшла навіна пра смерць Рамана Бандарэнкі, я паехаў на плошчу Пераменаў, паставіў свечку, паклаў кветкі… А на наступны дзень мы збіраліся нешта ўніверсітэцкае рабіць – выйсці на ганак інтэрната, пасвяціць ліхтарыкамі ў тэлефонах, пагутарыць і падзяліцца эмоцыямі. Я выйшаў – нікога няма. Пайшоў да другога нашага інэрнату – там таксама нікога не было. Ну, і тады чорт мяне дзёрнуў пайсці «на Зубра». Я думаў, калі нікога і там не будзе, то не буду стаяць. У мяне тады быў такі стан нервовы – калі, бляха, такая навіна, і ты разумееш, што сёння – ён, а заўтра – ты ці твой сябра. І вось, я пайшоў туды, і там стаялі тры цётачкі. Такія звычайныя інтэлегентныя цётачкі. Мы сталі свяціць ліхтарыкамі, нічога не крычалі, нічога не казалі, я з імі не размаўляў нават. Прайшло хвілін 10-15, прыязджае сіненькі бусік. Я ўжо павярнуўся сыходзіць – мяне за руку і ў бусік.

На Акрэсціна доктарка спыталася, ці ёсць хранічныя захворванні. Я сказаў, што ў мяне дэпрэсія, трывожнасьць. Што вы прымаеце? Я кажу – гэта і гэта. Яна такая – ну, гэтага ў нас няма. Карацей, у мяне быў двухтыднёвы перапынак у прыёме лекаў. Я баяўся, што мне будзе супер-кепска, але, напэўна, арганізм крыху мабілізаваўся. І ўсе гэтыя сілы, усю злосьць пераўтварыў у выжывальніцкую энергію – трэба было проста выжыць.

На адрэналіне мне хацелася смяяцца. У мяне пачалася дэрэалізацыя. Здавалася, што гэта не сапраўды, што я гляджу нейкі фільм. Так мозг спраўляўся. Ты прачынаешся, і хочацца працерці вочы і прачнуцца яшчэ раз. І так па-дурацку затрымалі – не за вялікае шэсце, не за супер-нейкую акцыю, а за ланцужок салідарнасці на пяць чалавек. У нас нават ні сцягоў, ні плакатаў, нічога не было. Але ў пратаколах напісалі, што мы стаялі з плакатамі і сцягамі, крычалі «Жыве Беларусь», усім перашкаджалі і былі супер-небяспечныя. Я віны не прызнаў, але нікога гэта не цікавіла.

Мне далі 15 сутак.

У Магілёў мы ехалі ў аўтазаку ў «стакане» метр на метр – і нас па двое, па трое. Прыехалі – зноў гэта ўсё пераапрананне. Прапіквалі металадэтэктарам кожную рэч, кожную адзінку адзення, нават маску. Не проста трэба было распрануцца і прысесці – павярніся так, высунь язык, пакажы пяткі, локці – усё прапікалі і прагледзелі. Мы больш за суткі не елі. Адзін раз за ўвесь час нас вадзілі гуляць. Не мыліся два тыдні – неяк так цярпелі гэта ўсё.

Ну, і пакуль мы сядзелі, нашы хлопцы гаварылі-гаварылі. Не памятаю ўжо, што канкрэтна, але нешта такое крыўднае, нешта такое непраўдзівае. Такія рэчы, кшталту «я не гамафоб, але…». Калі яны так кажуць, то адчуваюць сябе свабодна і ўпэўнена. Яны могуць гэта казаць і не адчуваць сябе ў меншасці. Яны ж думаюць, што ты таксама «з імі», што ты іх падтрымаеш, што ўсе таксама так думаюць. Хочацца сказаць – ну вось я сяджу з табой, я – такі, як і ты, нармальны добры хлопец, мы з табой нармальна размаўляем… Але нам яшчэ сядзець і сядзець, і калі нешта пойдзе не так, то ўсё. Яны мяне, вядома, не пасадзяць ля парашы і не будуць на мяне пляваць, але хто ведае, што яны зробяць і што яны скажуць. Я ж не магу выйсці пагуляць, пакуль яны там абмяркоўваюць «людзі геі, ці не». І ты разумееш, што людзі, якія з табой заадно, за ўсё добрае і светлае, за нашу перамогу – калі ўсё скончыцца, будуць супраць нас усё роўна. І што ты там не кажы – што мы выходзілі таксама, што мы сядзелі з вамі таксама – нічога не дакажаш. Крыўдна і горка. Ты нікуды не сыдзеш, каб не чуць гэтага. Я выбраў не лезці на ражон, проста каб быць у бяспецы. Таму што сядзець было яшчэ доўга. А гэтыя размовы перыядычна ўсплывалі.

Звычаная сістэмная гамафобія, якая свае павучыныя лапкі распусціла на ўсё грамадства і ўплывае літаральна на ўсё наша жыццё.

III

Я выйшаў з Магілёўскага ІЧУ, спачатку мяне мама сустракала каля дзвярэй, потым стаяў мой хлопец, а потым ужо ўсе астатнія. Мы абдымаліся з ім хвіліну. Але хоць бы мы нават сасаліся, мама б нічога не зразумела. Ну, сябры і сябры. І вось ён прыехаў сустрэць, замовіў сабе маршрутку на вечар, думаў, што паедзе назад у Мінск. А я такі – а чаму б табе не паехаць да нас дамоў? Я не ведаю, чаму я такое сказаў. Ну, і мае бацькі – так-так, заставайся ў нас на ноч. Ну, і мой хлопец, пра якога бацькі не ведалі, начаваў у мяне дома. І гэта быў капец. Раніцай яны разгаварыліся з мамай, а потым мама праводзіла яго на маршрутку да Мінска. Яна да гэтай пары думае, што ён мой сябар, а мы рассталіся месяц таму. Крыху папакутвалі, але нармальна.

Ні мама, ні тата не ведаюць, што я гей. Я ж бачу гэта ўсё, калі па тэлевізары нешта такое паказваюць, яны фыркаюць крыху. Я баюся, што, пакуль у мяне няма фінансавай стабільнасці, жытла няма пакуль свайго, могуць быць праблемы. Калі ў мяне будзе інтэрнат, будзе стыпендыя, калі буду менш залежны – можа быць, тады раскажу. Але я веру, што яны прыйдуць да гэтага. Таму што з мамай мы шмат праз што прайшлі. Спачатку мяне паклалі ў бальніцу з дэпрэсіяй – яна была побач, потым мяне пасадзілі на суткі – яна мужна гэта ўсё прайшла, падтрымлівала, казала «я з табой». Адзін апошні іспыт застаўся – расказаць маме, што я гей. Я думаю, што, магчыма, усё будзе добра. Тата таксама не супер таксічна-маскулінны чалавек, не супер гамафобны. Я веру ў іх. Яны добрыя людзі, яны вучацца такім штукам.

IV

Пасля таго як адседзеў, я запоўніў анкету на бясплатную псіхалагічную дапамогу. Напісаў, што хачу, каб псіхолаг (пажадана псіхалагіня) былі ЛГБТ-фрэндлі. І вось, мы ўсю маю гей-гісторыю там і прапрацавалі. Мы нават пра маю адсідку асабліва не гаварылі. Трэба было вось гэта ўсё прапрацаваць – і пра адносіны, і пра тое, як я рос, пра дзяцінства, пра бацькоў. Яна мне супер дапамагла. Атрымліваецца, што мне трэба было адседзець, каб я змог атрымаць гэту дапамогу. Проста сказаць, што я гей і што мне патрэбная такая дапамога – было супер-цудоўна.

Я магу ужо пра гэта расказваць, жартаваць, але голас яшчэ дрыжыць. Калі побач праходзяць міліцыянты, асабліва ў форме з дубінкамі – гэта капец, сэрца адразу сціскаецца. Нават калі гэта не міліцыянт, а ахоўнік у супермаркеце, ці проста мужчына ў чорным пайшоў… Дагэтуль страшна.

Мяне падтрымлівала тое, што я ведаў, што гэта ўсё скончыцца, я выйду і жыццё будзе нармальным. Я ведаў, што ва ўніверы, напэўна, ніхто мяне не адлічыць. На факультэце мяне падтрымалі, выбілі мне нармальнае стаўленне ад рэктарату. То бок праблем на вучобе ў мяне не было, я спакойна давучыўся семестр, потым, калі стан пагоршыўся, пайшоў у акадэмічны адпачынак. Яго мне нармальна далі, проста па дыягназе, па паперцы – я лячуся і мне патрэбны на лячэнне годзік.

Лісты вельмі падтрымлівалі, перадачкі падтрымлівалі. Лісты былі ад людзей, ад якіх нават не чакаеш. Вось ад дзяўчыны, якую я не ведаю – проста незнаёмы чалавек напісаў мне ліст. Ці людзі, пра якіх я і не чакаў, што яны думаюць пра мяне, не тое каб ліст напісаць цэлы. Сяброўкі, сябры пісалі. Яны потым казалі, што спрабавалі мне перадаваць цыдулачкі – не атрымалася, я атрымаў іх потым, але ўсё роўна цёпла на сэрцы. Я іх усе захоўваю, я памятаю. Лісты – гэта супер-важна, абавязкова трэба пісаць лісты – гэта вялікая падтрымка.

 

История шестая

I 

Меня зовут Сет, мне 26 лет, я из небольшого города в Беларуси. Когда начались протесты 9 числа, у меня была рабочая смена. Я пытался её перенести, но не получилось. Поэтому пришлось следить за всем ужасом из коморки – что-то присылали ребята, которые были в родном городе, что-то присылали ребята, которые были здесь [в Минске – прим.] на улицах. Когда интернет появлялся буквально на секунду-на две, можно было увидеть, что происходит на улицах. Твоих ребят калечат и избивают, а ты просто сидишь и смотришь – это было не очень прикольно.  

Поэтому 10 августа мы решили – плевать на протест, мы идём за одной конкретной вещью. Набрали медикаментов, бинтов, перекиси, воды, и понесли это людям. Нам было не так важно поучаствовать в самом протесте, нам было важно подобрать людей, которые были покалечены, еле убежали, и помочь им. Десятое число – это был ад. Мы смотрели, куда идёт толпа, и двигались чуть-чуть поодаль. Приходилось постоянно быть на стрёме, убегать и использовать тот минимальный опыт, который был, просто чтобы защищать людей вокруг. Не все мы воины и борцы в том понимании, в котором это нужно было на том протесте. Поэтому часа в два ночи было принято решение в тот день закончить и развезти людей, которые были с нами, по домам. Кого не смогли развезти, загрузили к себе, чтобы они не ходили по улицам – с утра всяко легче будет.

Одиннадцатого числа раздался звонок с работы, мне сказали: «У тебя час, собирайся. Мы собрали команду, нашли машину, вы все уезжаете». Почти месяц мы оттарабанили в Украине. Безвылазно. Это было тяжело, но выхода у меня не было. Я не мог потерять работу. По приезду, отсидев двухнедельный карантин, сразу же вернулся на улицу. Но такого трэшака, как 9-го и 10-го уже не творилось.

II

Когда ты живёшь в городе на 100 тысяч человек, ты коричневого цвета с восточными чертами лица, а все более или менее социально активные ребята – ультраправые, приходится выживать каким-то образом. Сначала ты интернализируешь в себе гомофобию, понимаешь, что ты далеко не straight, но учишься это ненавидеть и через эту ненависть максимально скрывать. Когда в твоей семье при любом упоминании ЛГБТ-сообщества звучит «пидоров надо сжигать и расстреливать», когда тебя годами натаскивают на то, чтобы ненавидеть самого себя, в конечном счёте ты начинаешь это делать. Я включился в фашистскую движуху и так оказался хотя бы за пределами постоянного насилия. Меня знали, я мог назвать пару имён, поэтому зачастую от меня отставали. Всё это было на расовой почве, и, естественно, никто не знал, что я квир, иначе я бы полностью лишился всех своих привилегий. Тебя презирают, на тебя смотрят свысока, тебя не любят, но тебя хотя бы не бьют. Как-то так это работает. 

Когда я переехал в Минск, появилась уже онлайн тусовка, и, если честно, она оказалась в разы хуже живой. В онлайне, прячась за маской анонимуса, можно творить страшные вещи, травить и доводить до самоубийства, устраивать кампании жесточайшего унижения людей. Я помню одну из таких кампаний, когда загнобили девочку с инвалидностью за то, что она делала репосты феминистских пабликов. Она совершила попытку суицида, вторая была удачной. Это как веслом по лицу огрело. Я думал, что мы ратуем за какую-то «силу нации», что мы находимся в этой тусовке, чтобы избежать подобных случаев, а оказывается, это мы – то зло, которое не даёт человечеству нормально развиваться. Я сказал – нет, из этого надо уйти. Начался долгий процесс выкарабкивания из этого дерьма. Теперь я здесь.

Я оборвал все социальные связи, сидел один дома, ни хрена не делал. Мне очень повезло познакомиться с человеком (моей невестой), с которой мы сейчас. Она квир. Из-за моих альтрайтовских взглядов наше общение с самого начала не заладилось. Год прошёл, прежде чем мы начали снова общаться. Я уже был тогда чуть менее реакционным, чуть менее загаженным в этом плане, и общение пошло. Важно, что был человек, который объяснил, что происходит.

Что тебе говорят о прайдах, когда ты находишься в той тусовке? Что это «дегенераты, которые вышли обратить детей в свою ужасную веру». Что ты узнаёшь от ЛГБТ-сообщества? Ты узнаёшь историю, как это всё начиналось и почему на самом деле всё происходит. Ребята выходят потому, что им до сих пор хреново. И если есть хоть какое-то venue для свободы, то почему бы его не использовать – не показать людям вокруг, что быть самим собой – это нормально? Что ты думаешь о проблеме трансгендеров? Это или больные люди, или люди, которые ищут какого-то заработка, или это люди, которым засрали мозг «страшные и ужасные леваки». Что ты узнаёшь о трансгендерах, когда приходишь в ЛГБТ-движуху? Что это просто люди и всё. Нет никакой «общей идеологии», хотя до этого мне иллюзорно казалось, что есть.

Это был кризис идентификации. Я не знал, что делать. Я уже примирился с фактом, что я квир, что не надо это в себе давить («живи своей жизнью, никого не трогай»). Но я не понимал, что происходит внутри этой движухи, почему она такая. Если ты не знаешь истории, не знаешь корней, ты не понимаешь, почему люди делают определённые вещи. Вот так потихоньку, начиная с прайдов (самое лёгкое, что можно объяснить человеку) и заканчивая вопросами о присутствии трансгендерных женщин в женском спорте – как только эти вещи начинали обретать больше контекста, становилось понятнее, и было проще их принять.

III 

Когда я увидел квир-колонну на протестах, мне стало страшно, я зашёл в дворовые чаты и посмотрел, что об этом говорят. Все мои опасения подтвердились – я видел, что, к сожалению, общество не готово принимать союзников в виде ЛГБТК. Там были союзники, но общий консенсус был в том «Зачем они нам нужны?» Моё участие с большего заключалось в том, что я заходил в чат и пресекал реакционную риторику по этому поводу. На людей достаточно хорошо действовал аргумент «Вас что, слишком много? Они выступают сейчас не за легализацию однополых браков, сейчас они выступают против диктатуры, против смертей, против насилия, которое они испытывали в разы больше, чем ты – поэтому, закрой рот и прими союзников». Мне кажется – это нежелание увидеть политический, протестный процесс хотя бы на неделю вперёд. Они знают, что завтра «выйдут пидоры», и думают «не надо пидоров». Вот и вся мысль. И тогда, выходя на протесты, вы, конечно, расширяете окошечко допустимого, но в конечном счёте ничем особо не отличаетесь от той движухи, против которой боретесь, если не можете принять союзника.

Так не бывает, чтобы протестная движуха, которая собралась и что-то сделала вместе, не «пересралась» потом после победы. Но для того, чтобы побороть такой серьёзный репрессивный аппарат как государство, причём государство в том виде, в котором оно существует здесь – не хватит десяти ребят социалистов, нужны будут и консервативные люди, и рыночники. Большинство людей это понимают. Когда выходили ребята под чёрными флагами, я слышал, как некоторые говорили: «Не люблю анархистов, но раз они с нами, то, может, и нормальные ребята». Если и был антагонизм, он заканчивался на моменте «плевать, они вышли с нами». Так было со всеми, единственная движуха, с которой было тяжелее – это было ЛГБТК-сообщество.

IV 

После убийства Романа Бондаренко мы с невестой пошли сначала к мемориалу Тарайковского, чтобы сказать спасибо, затем собирались воздать почести на площади Перемен. Это было 15 ноября, когда там были жёсткие задержания. Меня затащили в бус, сначала били руками, потом пытались бить ногами, но так как бус движется, у них не получалось. Когда они поняли, что не получится избить ногами, один из них наступил мне на затылок и впечатал лицо в землю так, что осталась красная корка. Но по сравнению с тем, как измордовывали других, можно сказать, меня пощекотали.

Потом вывели из буса и повели в автозак, там спрашивают – этот нормальный или ненормальный? «Ну, такой». Этот вопрос «нормальный или не нормальный» задавался про каждого заходящего. И когда говорили «не нормальный» начиналось избиение. Разговаривать с ними не о чем, поэтому просто идёшь молча и делаешь то, что скажут. Нас завели в РОВД, где начался 12-часовой процесс оформления, после чего нам объявили – эта группа сейчас поедет в Жодино, эта группа поедет на Окрестина, этих мы отпускаем. Нас завели в автозак, усадили на колени, руки за голову, и так с опущенной головой надо было сидеть ещё два часа – у нас сломалась АТМ-ка, и мы ждали пока приедет новая. Они очень хотели поговорить, но как только ты начинал отвечать и им что-то не нравилось, они били всех вокруг. Кстати, они нам «объяснили» сразу всё это насилие. «Любое ваше движение, любую попытку огрызаться мы будем считать агрессией в свою сторону и будем применять к вам спецсредства. Всё понятно?» Когда привезли в Жодино, в камеру на восьмерых нас загрузили двадцать. Первые пару дней было не очень хорошо. Днём нам не позволяли даже сидеть на нарах. Ночью спать где? Двадцать человек не могут нормально разместиться по камере, поэтому кому-то приходилось спать возле батареи, которая сандалила так, что будь готов, кто-то спал на полу, кому повезло добраться до нар – спал на нарах. Но нам даже матрасов не дали.

Потом пошли суды. Суд проходил по скайпу, свидетелей особо ни у кого не было – только у тех, кто их требовал. Я говорил на суде правду, что пришёл не на протест, а почтить память мёртвых. Лозунги не выкрикивал. Дали 10 суток.

V

Омоновцы каждую группу, которая попадала им в руки, спрашивали «кто здесь поддерживает пидоров»? И лучше не говорить, что поддерживаешь, потому что получишь куда более отвратительное отношение. А если ты «один из них» – об этом вообще никогда в жизни не говори. Единственные, кто могли что-то сказать по этому поводу были явно стрейт-люди. Только они в той ситуации могли хоть как-то защитить всю эту движуху.

Когда ты видишь очень закрытый мужской коллектив, который бесконечно трёт за еблю друг с другом – явно эта тема что-то для них значит. Я думаю, это способ показать доминантное отношение. Здесь я могу провести параллель со своей бывшей тусовкой. Антагонизм против гомосексуальности – очень простой способ собрать токсично-маскулинную тусовку, когда люди не образованы, когда они не сталкиваются с представителями ЛГБТК в своей жизни, а всё, что слышат – это исключительно госпропаганда. Эта гомофобия так сильно выпячивается, потому что у них нет других путей для антагонизма. Чтобы говорить о социальных проблемах, политике, нужно глубокое понимание этих вещей.

Внутри своих ЛГБТК-кругов мы обсуждали, что происходит. Когда были какие-то победы – радовались, когда становилось хуже – плакали. У меня не то, чтобы обширные социальные связи, но практически всё ЛГБТК-сообщество, с которым я когда-либо общался (за очень редким исключением) всегда выступало максимально против насилия. Т.е. даже если нас бьют, убивают, пытают на Окрестина несколько дней – всё равно будем мирными. Я думаю, что причина этому – история насилия над самим ЛГБТК-сообществом. Типа, мы уже хапанули насилия, и мы понимаем, что насилие – это всегда плохо, против кого бы оно не осуществлялось. Будучи в тусовке не так долго, я не понимаю этого. В моей предыдущей тусовке ребята так бы не делали. В этом главная проблема и главная сила правых – они готовы использовать любое venue для продвижения своих целей, не важно, главное результат. Но их результат – это бесконечное продолжение насилия.

Я понимаю, что после протестов станет лучше, свободнее, но сам протест не решит более глубоких социальных проблем, не решит проблему того маленького количества людей, к которым я себя отношу. В ближайшие 10 лет здесь не легализуют однополые браки, не станет нормально быть открытым геем моего цвета на улице. Это потребует коренных изменений в обществе. Поэтому я планирую уехать, если не сейчас, то когда-нибудь. И это желание не связано с протестами. Я всегда думал о том, чтобы уехать. Меня не особо радует это общество, я не вижу себя в нём… Я не чувствую здесь себя, как дома, и никогда не чувствовал. Впервые я почувствовал себя, как дома, в Дубае, где никто даже не смотрит на тебя, всем плевать, ты просто один из огромного количества разных людей, народов, культур, которые здесь находятся.