После августа 2020: истории ЛГБТ+ людей в Беларуси

История вторая

I

Когда Н. задержали, тогда ещё не было полной информации, мы не понимали до конца, что происходит. Наша подруга сообщала новости смс-ками из Польши. И это чувство, когда не знаешь, что делать – кота кормить, ещё что-то – готов разорваться на части, чтобы как-то помочь, хотя на тот момент, так скажем, Н. не самый близкий мне человек была. И так потом каждый арест. Это как с ковидом было: cначала это был «кто-то там». Кто-то там заболел – кого-то там задержали. У друга кто-то заболел – у знакомого кого-то задержали. Потом круг сужался, сужался, и ты понимаешь, что в твоём окружении практически не остаётся людей, которых не задерживали. А потом… Как будто привыкаешь. Негодование уже не так долго длится. Если это штраф – радуешься. Или просто ждёшь эти сутки.

Очень страшно, что ты к этому начинаешь привыкать. Ловишь эти ощущения, что опять кого-то задержали, а ты уже более спокоен. Это как ребёнок в семье привыкает к насилию – то же может наступить и здесь. Когда я поняла это, подумала – окей, сейчас так работают защиты психики, но это не значит, что я сдаюсь.

II

Две вещи, о которых беспокоишься, когда тебя задержали – это дошла ли колонна, и чтобы близкие не волновались сильно. Получается, короткие промежутки сна, и в них проваливаешься, думаешь про родных, и такое ощущение, что листаешь ленту «дошли-не дошли»? Стоишь и спишь стоя, вспоминаешь инструктора по йоге, когда практиковали что-то в одном положении. Или, когда холодно, вспоминаешь походы и думаешь – ну, и похолоднее было. Цепляешься за что-то, чтобы справиться. Ну, и просто друг друга стараешься поддерживать.

Тяжело, когда не знаешь правил. Не знаешь, куда тебя везут, что происходит, не можешь позвонить близким. Им говорят, что на Окрестина тебя нет. Они едут в Жодино, когда на самом деле я там, где им сказали, что меня нет. Попадаешь в РОВД, сначала тебе говорят «ты руки долго под холодной водой не держи, а то простудишься». А потом на четыре часа кладут на бетонную хрень, когда ты можешь лежать только подстелив кроссовки под почки.

Если ты думаешь, что тебя задержат, процедура оформления в РОВД такая-то, потом тебя этапируют туда-то, там есть какой-то распорядок дня, потом проходит 15 суток, и ты выходишь такой же, как туда попал, – так не бывает.

После задержания мне сначала казалось, что теперь будет ещё меньше страшно. Я помню, как пошла на следующий марш и поняла, что я нифига не права. Вроде бы я окей, но малейшие передвижения омоновцев, кто-то побежал – и у меня сразу что-то внутри срабатывает. Я дошла почти до конца, и когда возле Оперного побежали тихари, я, как стояла возле лавки, так и села, просто закурила сигарету и поняла – то, что я думала, что сейчас ещё менее страшно, – не работает. Потом я уже шла остановку до метро. Вроде просто идёшь по улице, уже не в колонне, нет ни ленточек, ни флагов, ничего – и всё равно не понимаешь, дойдёшь ты до метро или нет. Шугаешься каждого проезжающего микроавтобуса, да что говорить – на охранника в магазине внутри что-то – чик – срабатывает. Такие последствия будут, и уже вопрос, как с ними справляться. 

IIІ

Когда люди вышли на первый воскресный марш – это было невероятная, сводящая с ума картинка. Нас столько! Но ощущение общности пришло не сразу. Я честно скажу, так складывалась в последнее время жизнь, что очень многое говорило о том, что каждый сам за себя. Наверное, только с началом ковида начало ощущаться, что, если вдруг что-то случится, можно на кого-то рассчитывать. Но когда долго этого не испытывал – очень сложно в это поверить.

Первое время у меня было ощущение, что, вот, есть я, есть эти люди, они, вроде как, все вместе, и я тоже «вроде как». Но вот этого полного осознания (солидарности, общности) не было. Оно начало появляться, когда люди начали друг другу улыбаться на улице. Это было очень непривычно.

Поверила я уже, наверное, после Окрестина, когда вышла – и кто-то подносит кофе, одеяло, предлагает присесть. И я понимаю, что я вроде бы в этом сейчас не нуждаюсь, я окей, но всё равно… Это было впервые за всё это время, когда я расплакалась. Вся та жесть, которая творилась до этого, вызывала ужас, но вот этой эмоции – расплакаться – у меня не было. Получается, меня больше в итоге поразила вторая сторона – доброта, взаимопомощь… Как будто насилие – это то, к чему готовишься и чего ожидал. Т.е. там эти сутки, арест, все такие моменты не очень приятные, но с ними было легче «смириться», чем вот с этой чашкой кофе, протянутой на улице, когда готов разрыдаться просто от того, что оно вот так.

Люди – это, наверное, самая-самая поразившая меня вещь. Мне казалось, что с такими людьми точно не пропадёшь. Есть такое упражнение, когда ты падаешь спиной с возвышения, а люди тебя ловят. Мне до сих пор это очень тяжело, но мне кажется, здесь я бы смогла «прыгнуть». Как будто ты это уже видишь своими глазами, но всё ещё не можешь поверить, что так может быть. Но в итоге доверяешься… Людям, и вообще, в принципе, жизни.

 

История третья

I

Когда это всё началось ещё в апреле [COVID-19 – прим.], я долго сидел на карантине, апатия и бессилие накапливались, и в какой-то момент я почувствовал, что мне надо очень много сделать, чтобы как-то компенсировать всё то время, когда я был в «анабиозе». Так началось моё возвращение в жизнь. Сначала я шил маски, потом присоединился к «Еде вместо бомб», стал всё больше привыкать к риску (как показала практика – и за кашу можно «получить»), понимал, что, в принципе, готов в чём-то участвовать. 

10 августа я был в гуще событий. Когда мне становилось слишком страшно, уходил, опять приходил, приносил воду и снова уходил – такими вылазками бегал. И когда уже спустя месяц читал, какое насилие испытали задержанные в тот день, понимал, каким чудом мне удалось избежать чего-то очень страшного. Пойти туда не было каким-то рациональным решением, это было, скорее, из-за чувства вины. Девятого августа мы шли с подругой, и она хотела пойти на протесты, а мне было слишком страшно. Я её проводил до перекрёстка, и я, вроде, иду и понимаю, что, с одной стороны, хочется плюнуть на всё и пойти, а с другой – внутри голос: нет, тебя там убьют, тебе это нахуй не надо. И я всё-таки развернулся и пошёл домой. Мне было стыдно, я себя очень винил, что не пошёл с ней. На следующий день я решил – была не была – пойду.

Было тяжело оставаться вне. Я не мог спать, я думаю, многие не могли. Метался по квартире, а у меня с балкона всё слышно, и даже если закрыть дверь – всё слышно. Я понимал, что я тут с ума сойду, интернета нет, никуда не отвлечёшься. И не хотелось отвлекаться, не моглось. И я решил пойти, в том числе, чтобы обрести какое-то подобие внутреннего покоя. А там – всё, я здесь, там, где должен быть, уже всё, можно выдохнуть. Не метаться.

II

Всё это время у меня были мысли начать привносить «квир» в протест. Ещё до квир-колонны мы с другом вышли с небольшим баннером «Петухи и овцы поддерживают шахтёров» с отсылкой к движению "Lesbians and Gays Support the Miners" («Лесбиянки и геи в поддержку шахтёров»). Он не вызвал сильного резонанса, кроме нас и наших друзей эту отсылку никто не понял, но мы гордились собой, что вышли с таким квирным баннером.

Через пару недель мы шли уже с колонной. В первый раз было страшнее всего – мы были очень яркой, привлекающей внимание группой, и если до этого я как-то мог слиться с толпой, то тут уже не было такой возможности. Ты в любом случае в центре внимания, как будто на спине у тебя мишень, и ты просто находишься на милости у толпы. К счастью, всё было неплохо. И сейчас я это вспоминаю не как «боже, какой я дурак, что пошёл, это было так страшно», а, скорее, с радостью и гордостью.

Я горжусь и радуюсь, что, несмотря на весь хейт, мы привнесли эту повестку. И ни на секунду не сомневаюсь, что это было правильным решением. Я замечал, что были разные подходы к тому, как эту повестку вносить. Кому-то была важна идея, что угнетение, которое сейчас на себе испытывают все беларусы и беларуски – это то, как мы чувствовали себя всегда. Этот подход мне не совсем близок. Да, это важно, но для меня это был не самый главный аспект.

Для меня был важен посыл, что мы существуем, мы тоже в протесте, мы не какая-то группа людей, которая всегда «извне» и вдруг появляется, когда им что-то нужно, а которая в обществе всегда рядом со своей гражданской позицией, даже если «вы об этом не знаете». Для меня важно было обозначиться. Как студентам важно обозначиться или пенсионерам, или шахтёрам – вот по такой же аналогии – когда есть социальная группа с сильными социальными связями друг с другом, и поэтому можно объединиться и представлять большую силу, чем каждый сам по себе. И это здорово.

Я уверен, что не многие понимали баннер «Как мы объясним ОМОН нашим детям?» Наверное, больше, чем «Петухи и овцы поддерживают шахтёров», но всё равно не так много, как хотелось бы. Некоторые говорили: «А почему вы сравниваете?» (объяснить «квир» детям просто и понятно, а ОМОН – нет). И мы поясняли, что это «обраточка». Я понимаю, что смысл считывался только теми, кто тысячу раз эту фразу слышал именно в свой адрес. Но меня устраивает, что это была шутка для внутреннего круга.

III

Я чувствовал себя частью протеста и когда не обозначал себя отдельно как квир-человека или не был частью квир-колонны. Квир – это часть моей идентичности, но не вся, поэтому мне было окей и не обозначать себя. Мне было интересно и в одном, и в другом аспекте побыть.

Лозунг про «лошков-петушков» я не кричал, но и ярких агрессивных эмоций или печали, что все повально его кричали, не испытывал. Я понимал, что люди могут, не анализируя, повторять язык ненависти, не включаясь во все его смыслы, и был готов отставить на второй план корректность лексики, понимая, что у нас одна общая цель.

У меня были разные эмоции по поводу лозунга «Жыве Беларусь!», так как это националистический, в принципе, лозунг. Я всю жизнь его кричу, но сейчас начал переосмыслять, и в какие-то моменты не кричал, но в какие-то всё равно начинал кричать – он как бы возносился над националистической идеей и становился просто лозунгом протеста. Как и бчб-флаг. Мой любимый лозунг – «автозаки в автозак». «Лукашенко в автозак» я иногда кричал, но потом задумался – я же против тюрем. А с другой стороны, это просто выражение агрессии. И агрессию нормально чувствовать, её нормально и важно выражать. Но я же против тюрем. И это тоже было плавающее ощущение. И потом, когда я услышал «автозаки в автозак», я кричал только его. Он идеально выражал и злость, и какую-то идеологическую рациональную позицию.

IV

Эти страхи [задержания – прим.] я начал проживать ещё в июне 2020-го, в один момент обсуждал это со своей подругой и просто рыдал от мысли, что могу попасть в тюрьму, и мне (со сменёнными мужскими документами) там будет полный пиздец. Наверное, потому что я пережил весь этот ужас и горе от того, как это может быть, вначале лета – в сентябре, когда решал, пойти или не пойти, я не думал – считают меня парнем, не считают, и как это повлияет. Я опирался больше на иррациональные чувства – страшно-не страшно, тревожно-не тревожно. Это было скорее эмоциональное решение. Мне кажется, в принципе участие в протестах во многом решается эмоциями. Сегодня мне не очень страшно – пойду, сегодня мне очень страшно – не пойду.

Когда задержали моего друга транс-парня, я чувствовал себя виноватым, что нас не вместе забрали. Эта вина выжившего. Я переживал за него. Конечно, было очень страшно – можно представить, какое особое отношение там может быть. А оно и было. Мне было важно узнать всё детально, что с ним происходило, чтобы представить, что могло бы быть со мной. И, наверное, из-за того, что я очень близко на себя это примерял в июне, представлял себя в самых худших сценариях (изнасилование, физическое насилие и т.д.), и не увидев этого, я немножко выдохнул. Типа, это всё хуёво, но не настолько, как я представлял. Он вышел оттуда. Понятно, что сны об этом будут ещё всю жизнь сниться, но хотя бы физически целый. После этого я немного меньше тревоги начал испытывать. Каким бы это отношение ни было страшным, неправильным и бесчеловечным, казалось, что я бы мог принять этот риск.

V

После двух маршей в квир-колонне у меня случился приступ упадничества. Нескольких моих друзей задержали в других маршах, и с тех пор моя активность в плане выходов на улицу очень сильно упала. Я ходил ещё на один марш, когда задержали многих людей из квир-колонны. Мы тогда 5 минут прошли, и всё. Это было уже в очень усталом настроении. После этого я только в декабре вернулся к другим рискованным штукам. И это было уже в гораздо более депрессивном состоянии. Но всё равно меня это скорее поддерживало. Я сравниваю себя с другими людьми из квир-активизма, которые публично пишут о своих настроениях, и чувствую, что несмотря ни на что, у меня всё равно больше надежды, что не всё пропало. Я думаю, это благодаря тем действиям, которые я всё-таки совершал, которые давали мне силы, несмотря на то, что были рискованные.

Несмотря на все ужасы, которые происходили в мире, 2020-й для меня очень классный год. Я участвовал в жизни и чувствовал, что делаю полезные дела. У меня появилась новая компания, а протесты помогли лучше контактировать со своей агрессией. Не преувеличивая, не пытаясь философски обосновать пользу чего-то плохого в своей жизни, я реально с радостью и уверенностью говорю, что скорее вышел с плюсами и приобретениями из этого года, и продолжаю их получать, потому что ещё ничего не закончилось. Многие говорят про себя, что «я год назад и я сейчас – это разные люди». Я очень сильно это чувствую. У меня и в личной жизни произошло много радикально нового, я раньше и не думал, что решусь или позволю себе что-то такое. И я думаю, это такая трансформационная волна всего этого года, которая тебя толкает и содействует тому, чтобы ты и сам менялся, и что-то новое делал – не обязательно хорошее или плохое, непонятно, как это оценивать, просто что-то качественно новое.