Чей феминизм? Феминистские движения в России и «западная» культурная гегемония

 

Аннотация

Всем известно, что феминизм – это «западное» изобретение, а если в России и есть феминизм, то это просто калька с «Запада». Такие представления встречаются на каждом шагу в господствующих дискурсах, а иногда и внутри российских феминистских сообществ. Действительно ли российские феминизмы обречены вечно «догонять» «западные»? В этом эссе речь идет о культурной гегемонии «Запада» в отношении феминизма и о разных способах критически взаимодействовать с ней, о том, почему феминистская «матчасть» опирается на «западные» теории и на что еще она может опираться.

Ключевые слова: феминизм в России, «западная» культурная гегемония, дискурс отставания, локальный феминистский активизм.

С того самого момента, как я пришел в свою первую феминистскую активистскую группу, в разговорах о феминизме со знакомыми и совершенно незнакомыми людьми мне, как и моим подругам, постоянно приходилось объяснять одно и то же: нет, феминизм – это не что-то оторванное от жизни. Дело не в том, что мы начитались «западных»1 феминисток. Это не наносная идеология, и это не надуманные проблемы. Мы не высасываем их из пальца, мы говорим о том, что происходит с нами, здесь и сейчас. Феминизм – это то, что касается каждой женщины*2, говорили мы. А нас все время подозревали и обвиняли в том, что мы пытаемся насаждать что-то чуждое.

Обвинения в навязывании «западных ценностей» или «чуждой идеологии» постоянно сопутствуют феминизму в России и особенно обострились в последние годы, с оживлением дискурсов «холодной войны». Часто оппонент_ки3 полностью отказывают российским феминист_кам в политической самостоятельности. Более того, и в самих феминистских сообществах встречаются то в скрытой, то в явной форме идеи о вторичности российского феминизма по отношению к «западному».

Может ли феминизм быть российским или он всегда происходит с «Запада»? Могут ли люди в Восточной Европе, на постсоветском пространстве, в России производить феминистское знание и методы или они всегда только повторяют, заимствуют, догоняют и наверстывают? Обречены ли они всегда учиться у «Запада»? Для меня эти вопросы приобрели особое значение с тех пор, как я живу в Германии и мне нужно как-то осмыслять свое мигрантское положение. Но я уверен, что размышлять и говорить об этом имеет смысл не только для мигрант_ок: в глобальном культурном пространстве, когда значительная часть обмена знаниями и идеологиями и их распространения происходит онлайн, все мы включены в том числе в глобальные отношения власти. И в этом контексте вопрос «чей феминизм?» – это еще и вопрос того, чтобы ценить по достоинству свой активизм и свой интеллектуальный вклад.

В своих размышлениях об этом я опираюсь на интервью, которые брал у российских феминист_ок для своего исследования, посвященного современным феминистским движениям в России. Интервью проводились в 2015–2016 годах, и хотя далеко не все они затрагивали тему отношений с «Западом», некоторые участницы поделились со мной своими развернутыми позициями; отрывки из их интервью я и рассматриваю ниже.

Что же заставляет нас обращаться к «западным» источникам за языком и способами осмысления наших собственных жизней? Почему мы предполагаем, что именно там находится источник верного, подлинного знания? Ответ, похоже, кроется в явлении, которое называют культурной гегемонией «Запада». Гегемония – это власть, которая не опирается на прямое насилие. Отношения между «Западом» и Россией не колониальные – именно потому, что колониальное насилие в них отсутствует. Тем не менее, всем нам хорошо знакомо жесткое противопоставление России или, шире, Восточной Европы и «Запада» как двух противоположных полюсов, когда «западный» конструируется как полюс прогресса, просвещения и свободы, а «восточный» – наоборот, как полюс отсталости, невежества и закрепощенности (Mizielińska and Kulpa 2011; Wiedlack and Neufeld 2014). Этот механизм реализации «западной» культурной гегемонии иногда называют дискурсом отставания (Koobak and Marling 2014). Он представляет специфическую для «Запада» историческую траекторию эталона «нормального развития», а все другие якобы «отклоняются» или «отстают» от этой нормы. По сути, дискурс отставания использует само время как инструмент культурной гегемонии (Kulpa, Mizielińska, and Stasińska 2012).

Феминизм в дискурсе отставания, безусловно, принадлежит к «западным ценностям». Это одна из тех точек, в которой, как предполагается, Россия должна нагнать «Запад», хотя не во всех версиях дискурса отставания это признается возможным. Татьяна Болотина, российская феминистка и активистка, говорит об этом так4:

То есть у… россиянок в массе своей есть такое ощущение второсортности по сравнению со странами первого мира, особенно США, и это проявляется у всех по-разному: ну, там, многие в махровый национализм ударяются. Среди феминисток это в основном не так, то есть в основном такое ощущение, что здесь, у нас, отстой такой, что у нас, типа, плохой менталитет, что никогда ничего не будет лучше… Что там, где-то там да, все здорово, а у нас здесь все плохо, потому что мы такие плохие… Вот, и на мой взгляд, это очень похоже на ощущение женщин в целом по отношению к мужчинам: что, типа, мужчины такие великие, они все изобрели, написали и так далее, а мы, типа, способны только рожать и… быть сексуальными объектами.

Чтобы сделать гегемонию «Запада» явной и очевидной, Татьяна использует прием, который очень популярен в феминистских и других активистских сообществах: сравнить менее изученный или менее понятный вид отношений власти с другим, уже хорошо известным и описанным. Здесь Татьяна сравнивает то, как женщины в целом интернализируют, или усваивают сексизм и мизогинию, с тем, как россиянки интернализируют ощущение собственной «второсортности» по отношению к «Западу». Получается, что в обоих случаях те, кто обладает властью, конструируются как достойные, а те, кто находится в подчиненном положении, – как недостойные, причем их подчиненное положение увязывается с якобы внутренне присущими им недостатками.

Реагировать на «западную» гегемонию и «дискурс отставания» можно по-разному, и если интернализировать «западный взгляд» – это один путь, то противоположный ему, очевидно, – отвергать «западный взгляд», противопоставляя ему национализм. Но так ли это на самом деле? Татьяна в приведенной цитате занимает критическую дистанцию по отношению к обоим вариантам, и благодаря этому становится очевидным, что выбор ими не исчерпывается. Господствующие дискурсы обычно приравнивают критику «Запада» к национализму, а несогласие с политикой собственного (например, российского) государства – к некритичному принятию политики «западной». Но Татьяна выше показывает, что «национализм или самопринижение» – это ложный выбор.

Тем не менее, поскольку феминизм представляется – и в дружественных, и во враждебных дискурсах – «западным» изобретением и элементом из набора «западных ценностей», в российских феминистских сообществах в самом деле больше распространена тенденция в той или иной степени обесценивать свои идеи, свою работу и достижения по сравнению с «западными образцами». Часто, например, история и развитие феминизмов в России проецируется на мейнстримный «западный» способ рассказывать историю феминизма через модель «трех волн»5; это порождает дискуссии о том, «пора ли» России присоединяться к «третьей волне» или нужно сначала основательно «нагнать» «вторую». Намеренно или неосознанно такие дискуссии задействуют как предпосылку идею о том, что российским феминист_кам в любом случае нужно учиться у «западных».

Именно об «учебе», точнее, о передаче знаний, мне бы хотелось поговорить дальше. Кажется, что поиск интеллектуальных и идеологических оснований имеет сейчас очень большое значение для низовых феминистских движений в России. Я думаю, что на это есть несколько причин. Во-первых, феминистским движениям постоянно приходится доказывать, что они имеют право на существование в условиях, когда все (и государство, и общество, и разнообразные облеченные властью институты, в частности, академия) им в этом отказывают. Во-вторых, феминистские сообщества в России, как и в других местах, переживают множество идеологических конфликтов и расколов, и в этих обстоятельствах им необходим фундамент, ядро базовых знаний и идей, с которыми были бы согласны привержен_ки всех идеологических направлений. Такое ядро самых авторитетных и основополагающих, иначе говоря, мейнстримных для феминизма концепций даже имеет специальное название, хорошо знакомое всем, кто общается в феминистских (особенно онлайн) тусовках, – «матчасть». Поскольку матчасть должна отвечать потребности движений в истории и авторитетности, неудивительно, пожалуй, что львиную долю ее составляют «западные» тексты «второй волны». Эти тексты переводятся зачастую силами активист_ок и снова и снова распространяются по феминистским онлайн-площадкам.

Проблема, однако же, в том, что эти тексты, из которых вроде бы должна выводиться актуальная для современных российских условий политическая практика, – это «западная» феминистская теория. А она, хотя и претендует на универсальность, далеко не всегда хорошо объясняет постсоциалистические реалии. Вот как об этом говорит Татьяна Болотина:

А те паблики6, где есть всякая матчасть и где цитируют, ну… современных феминисток как матчасть, меня не интересуют. […] В том плане, что… интересны проблемы, с которыми люди сталкиваются здесь и сейчас. То есть не то, что было там когда-то описано в Америке или где-то еще. И… Ну, я считаю, что все-таки то, что происходит в современной России, оно немножко отличается от… другой страны и другого времени.

На мою просьбу привести пример, Татьяна поясняет:

Ну, самый элементарный пример, допустим… американской матчасти неподходящей – это домохозяйка среднего класса, то есть там очень много на эту тему. У нас здесь, во-первых, мало домохозяек и… ну, среднего класса так… не знаю [смеется] в общем, среднего класса тоже гораздо меньше, скажем так7. Вот, и… У нас история не такая, то есть в то время, когда в Америке в среднем классе женщины в основном сидели дома, занимались домашним хозяйством, у нас женщины в основном работали, у них были две-три смены.

Татьяна подчеркивает различия между реалиями современной России и США середины XX века и опирается на эти различия, чтобы объяснить свою критику русскоязычных феминистских платформ, публикующих «матчасть». Пример, который она приводит, действительно хрестоматийный во всех смыслах слова: именно концепция домохозяйки среднего класса вызывала раздражение уже у предыдущих поколений феминисток из постсоциалистических стран. Например, болгарская феминистка Корнелия Славова в тексте 2006 года суммировала свой опыт обсуждения со студент_ками «Загадки женственности» Бетти Фридан: студент_ки оценивали проблемы домохозяйки среднего класса как «устаревшие и не имеющие к ним отношения»8. Славова пишет:

У нас, восточноевропейских женщин, было другое ощущение женской идентичности, относительно независимой от фигуры мужа, но тесно связанной с коммунистическим государством. Мы еще не испытали на себе западный «культ домовитости», «мифы о красоте» и консьюмеризм. Зато мы интернализировали социалистический миф «суперженщины» – сочетающей домашние и общественные обязательства, зачастую ценой жертв, самоуничижения и самоотрицания (Slavova 2006).

Спустя двенадцать лет и «мифы о красоте», и консьюмеризм успели стать проблемами для женщин* в постсоциалистических странах – и, соответственно, вошли в повестку постсоциалистических феминистских движений. Но и тезис Славовой о суперженщине актуальности не потерял. «Загадку женственности» и ее феминистскую аргументацию, ставящую в центр рассмотрения домохозяйку среднего класса, принято считать одним из краеугольных камней «матчасти». Но это узкоспецифическая «матчасть», которая не подходит как фундамент для политической практики феминист_кам в постсоциалистических странах и не может претендовать на статус универсального стандарта феминизма. На это и указывает Татьяна, тем самым отвергая и «ученическую» позицию по отношению к «западному» феминистскому знанию.

Есть и другие конструктивные способы взаимодействовать с «западным» знанием, сохраняя при этом критичность по отношению к гегемонии «Запада». Вот что говорит другая моя собеседница, Катерина:

…Еще, кстати, почему [я] не очень люблю всякие эти группы и паблики – они возьмут какой-нибудь текст семидесятых, который написан с употреблением лексики, которую, блин, даже я не всегда понимаю […] Ну… зачем? Для кого ты это пишешь? Ты напиши про себя, про свой опыт! […] Популяризация – это объяснение простым языком этих всех вещей, то есть… Мне кажется, вот Бетти Фридан сделала вообще классную вещь. Это же, блин, даже… ничего делать не надо, ты бери [и] просто то же самое на русском напиши! То есть она просто взяла опыт женщин и на их примере… показала, насколько было ущербно это… время и насколько себя женщины почувствовали свободнее, когда они смогли высвободиться из этого. Да ты сделай то же самое на русском языке, тебе кто мешает? Светлана Алексиевич, кстати, в этом плане очень классную вещь сделала. Она вот популяризует эту антивоенную риторику, да? Она собирает эти все интервью, это гигантская работа, это вообще… Людмила Петрановская – она популяризует психологию, она очень грамотно все это расписывает. Мне вот нравится. Там, не знаю… кто? Ну, то есть вот в таком ключе это надо брать и просто популяризировать.

Популяризация – важная тема, к которой Катерина много раз возвращается в ходе нашего разговора: она считает популяризацию одной из центральных задач для феминистских движений в России. Как и Татьяна, Катерина начинает с критики феминистских онлайн-платформ за репосты «текстов семидесятых» – текстов «западных» авторок «второй волны». Но обосновывает она свою критику несколько иначе: для нее главный аргумент «против» – это недоступный язык, который делает эти тексты сложными для восприятия. А это мешает популяризации вместо того, чтобы способствовать ей. В то же время Катерина призывает писать исходя из собственного опыта – из этого можно сделать вывод, что она тоже видит различия в социальных реальностях «западных» семидесятых и современной России. В свете этого может показаться странным, что дальше она приводит «западную» авторку «второй волны», Бетти Фридан (похоже, это все же неизбежная фигура и ориентир в таких дискуссиях), как пример успешной популяризации. Но, на мой взгляд, противоречия здесь на самом деле нет. В первую очередь Катерина ценит в Бетти Фридан ее подход – «объяснение простым языком этих всех вещей», а не ее анализ «этих вещей», то есть положения женщин в послевоенных США.

Еще одно основание для такой трактовки слов Катерины появляется ниже, когда она продолжает свой ряд достойных подражания популяризаторок и приводит русскоязычные примеры: беларусскую писательницу и нобелевскую лауреатку Светлану Алексиевич и российскую психологиню Людмилу Петрановскую (обе – уважаемые публичные интеллектуалки, которые при этом не называют себя феминистками). Катерина ставит Алексиевич и Петрановскую в один ряд с Фридан – и тем самым показывает, что она совсем не заинтересована в том, чтобы универсализировать «западные» теории. Катерину интересуют, прежде всего, действенные методы популяризации, поскольку она твердо убеждена в необходимости распространять феминистские идеи. Кроме того, она, очевидно, привержена политической стратегии «выбери женщину»: противостоять андроцентризму, отдавая предпочтение женщинам, женским голосам и достижениям. Выстраивая ряд «Фридан – Алексиевич – Петрановская», Катерина показывает, что ей интересно учиться у разных женщин, вне зависимости от их страны, языка или сферы деятельности. Катерина высказывается против догматичного воспроизведения «западных» теорий и их некритичного применения к современному российскому контексту. Она призывает учиться активно и избирательно, признавать и ценить разнообразные источники и заимствовать у каждого из них то, что тебе нужно и подходит, – и в то же время брать за точку отсчета собственный опыт.

Такой подход, очевидно, несовместим с тем самопринижением или самообесцениванием, которое рождается из усвоения «дискурса отставания». Татьяна, в свою очередь, тоже считает лучшим источником знаний локальный опыт и истории: она говорит, что предпочитает читать вместо «матчасти» личные истории, которыми делятся «обычные» женщины в постах и комментариях. Вот как она их использует:

Откровенно говоря, меня глубоко впечатляет та смелость, с которой Татьяна возвращает себе слово «теория», «забирая» его у господствующих «западных» и академических дискурсов. Она делает это, с одной стороны, используя его почти без смущения для обозначения своего собственного анализа, а с другой – определяя теорию как фундамент для политического действия, как инструмент и подспорье для активизма, а не что-то стоящее выше его. В конечном счете получается, что Татьяна последовательно противостоит и академической, и «западной» гегемонии. Возвращая себе слово «теория», она отказывается преуменьшать свою интеллектуальную работу, вопреки негласным предписаниям дискурса отставания. А основывая свою теорию на опыте и историях «обычных» женщин, она придает больший вес этим историям – и тем самым, опять же, действует против предписываемого гегемонными дискурсами обесценивания локального знания.

И Татьяна, и Катерина возражают против того, чтобы заимствовать «западное» знание без разбора. Обе критикуют универсализацию «западной» теории и тем самым сопротивляются «западной» культурной гегемонии. Различаются их подходы тем, что именно они предлагают взамен некритичному воспроизведению «западного» знания. Катерина не отвергает «западные» источники знания, но дополняет их русскоязычными и постсоветскими. На протяжении своего интервью она представляет целую галерею известных женщин, которые ее вдохновляют – и «западных», и не «западных»9. Татьяна, верная своей критике «западной» гегемонии, полностью отвергает идею ориентироваться на «западные» образцы. Более того, она вообще отвергает мысль брать пример с кого бы то ни было, выказывая редкую последовательность в своем сопротивлении любым иерархиям. Вместо этого она настаивает на том, чтобы ценить, поддерживать и продвигать местное, локальное знание, которое производят неизвестные, «обычные» женщины.

Хотя господствующие дискурсы – российские и «западные», академические и медийные – создают впечатление, будто российский феминизм (в тех случаях, когда они вообще признают его существование) полностью вторичен по отношению к «западному», знакомство с реальной практикой и позициями российских феминист_ок убеждает, что это совсем не так. Высказывания Татьяны и Катерины, приведенные выше, показывают, насколько глубоко феминистская деятельность может быть укоренена в локальном российском контексте, и дают вдохновляющие примеры критического взаимодействия в «западным» знанием. Даже если «западная» гегемония не принадлежит к числу самых острых проблем на повестке российских феминистских движений сегодня, я все же надеюсь, что такие высказывания, ставящие в центр внимания локальную историю, знания и опыт, будут звучать чаще. Потому что именно освобождение от «западной» гегемонии и оценка по достоинству собственных достижений может быть залогом транснациональной солидарности, основанной на равном диалоге и взаимном уважении.

Большое спасибо редакторкам Симоне Думитриу и Рамоне Диме за комментарии к этому тексту, а художнице Adelinaa (Adelinaa.eu) – за потрясающую иллюстрацию, которую она нарисовала по моей просьбе для этой публикации.

Литература10:

Dean, Jonathan, and Kristin Aune. 2015. “Feminism Resurgent? Mapping Contemporary Feminist Activisms in Europe.” Social Movement Studies 14 (4): 375–95.

Gontmakher, Evgeny, and Cameron Ross. 2015. “The Middle Class and Democratisation in Russia.” Europe-Asia Studies 67 (2): 269–84.

Koobak, Redi, and Raili Marling. 2014. “The Decolonial Challenge: Framing Post-Socialist Central and Eastern Europe within Transnational Feminist Studies.” European Journal of Women’s Studies 21 (4): 330–43.

Kulpa, Robert, Joanna Mizielińska, and Agata Stasińska. 2012. “(Un)translatable Queer?, or What Is Lost and Can Be Found in Translation…” Import – Export – Transport. Queer Theory, Queer Critique and Activism in Motion, edited by Sushila Mesquita, Maria Katharina Wiedlack, and Katrin Lasthofer, 115–45. Vienna: Zaglossus.

Mizielińska, Joanna, and Robert Kulpa. 2011. “Contemporary Peripheries: Queer Studies, Circulation of Knowledge and East/West Divide.” In De-Centring Western Sexualities: Central and Eastern European Perspectives, 11–26. Ashgate Publishing Limited.

Naples, Nancy. 2015. “Confronting the Future, Learning from the Past: Feminist Praxis in the Twenty-First Century.” In Different Wavelengths: Studies of the Contemporary Women’s Movement, edited by Jo Reger, 215–36. Routledge.

Remington, Thomas F. 2011. “The Russian Middle Class as Policy Objective.” Post-Soviet Affairs 27 (2): 97–120.

Slavova, Kornelia. 2006. “Looking at Western Feminisms Through the Double Lens of Eastern Europe and the Third World.” In Women and Citizenship in Central and Eastern Europe, edited by Jasmina Lukić, Joanna Regulska, and Darja Zaviršek, 245–265. Aldershot: Ashgate.

Staggenborg, Suzanne, and Verta Taylor. 2005. “Whatever Happened to the Women’s Movement?” Mobilization 10 (1): 37–52.

Wiedlack, Katharina, and Masha Neufeld. 2014. “Lost in Translation: Pussy Riot Solidarity Activism and the Danger of Perpetuating North/Western Hegemonies.” Religion and Gender 4 (2): 145–65.

Анотація Усі знають, що фемінізм – це «західний винахід», і якщо в Росії й існує фемінізм, то це просто калька із «Заходу». Такі уявлення поширені в панівних дискурсах, а іноді трапляються й усередині феміністичних спільнот. Та чи й справді російські фемінізми приречені вічно «наздоганяти» «західні»? У цьому есеї йтиметься про культурну гегемонію «Заходу» щодо фемінізму та різні способи критично взаємодіяти з нею; про те, чому феміністичнa «матчасть» спирається на «західні» теорії й на що інше вoнa може спиратися. 

Ключові слова: фемінізм у Росії, «західна» культурна гегемонія, дискурс відставання, локальний феміністичний активізм.

 

Abstract

It is common knowledge that feminism is a “Western” invention and if Russia has any feminism to speak of, then it is nothing but a copy of the “Western” one. Those ideas appear at every turn in dominant discourses and sometimes even within Russian feminist communities. Are Russian feminisms really forever doomed to try “catching up” with “Western” ones? This essay discusses “Western” cultural hegemony with regards to feminism and the various ways to critically interact with it. It deals with the question why the feminist “manual” relies so much on “Western” theories and what alternative foundations it can have.

Keywords: feminism in Russia, “Western” cultural hegemony, lag discourse, local feminist activism.

• 1.Кавычки вокруг слов «западные» и «Запад» я ставлю с двойной целью: во-первых, подчеркнуть, что речь идет о воображаемой области/общности, которая на самом деле не имеет четких границ, а во-вторых, обозначить критическую дистанцию по отношению к этому понятию и тянущемуся за ним шлейфу политических коннотаций.
• 2.Звездочку к слову «женщина*» я добавляю для того, чтобы подчеркнуть, что речь идет обо всех людях с опытом гендерного угнетения, а не только о приписанном при рождении поле и даже не об идентичности. Такое написание я заимствую у немецких и австрийских квир_феминист_ок. Правда, в то время, о котором я говорю, никто из нас звездочкой не пользовал_ась. Я тогда определял себя как женщину, и мой феминизм не был транс*инклюзивным.
• 3.Я использую нижнее подчеркивание, когда имею в виду людей всех гендеров, включая небинарные. При обсуждении высказываний других людей я иногда не ставлю нижнее подчеркивание, чтобы не приписывать им того понимания гендерной системы, которого они, возможно, не разделяют.
• 4.Все упоминаемые имена участни_ц согласованы с ними. Я привожу цитаты с сохранением пауз и колебаний, потому что все эти детали помогают увидеть, как мои собеседни_цы размышляют непосредственно в ходе разговора.
• 5.Между тем, модель «трех волн» – не единственный и едва ли лучший способ представлять себе историю феминизмов вообще и «западных» феминизмов в частности. Ее критикуют за то, что она стирает различия в истории и повестке феминистских движений в разных странах (Dean and Aune 2015), игнорирует все формы феминистского действия, кроме моментов самого массового протеста (Staggenborg and Taylor 2005) и исключает из рассмотрения деятельность бедных женщин, женщин рабочего класса и женщин цвета по всему миру (Naples 2015).
• 6.Речь идет о пабликах (то есть публичных страницах) Вконтакте.
• 7.Колебания Татьяны по поводу понятия «средний класс» заинтересовали меня, тем более что у меня оно тоже вызывало смутные сомнения. Академические источники говорят, что определить, что такое «средний класс» в России, непросто (Remington 2011; Gontmakher and Ross 2015). Bозможно, еще один пример «западной» концепции, плохо применимой к постсоветскому обществу.
• 8.Здесь и ниже перевод цитат мой.
• 9.В свою очередь, Корнелия Славова в процитированной выше статье (Slavova 2006) обращает внимание на то, как много общего или похожего у восточноевропейских феминисток с черными и постколониальными феминистками: это касается и восприятия гендера в контексте пересекающихся угнетений, и переживания «западной» гегемонии. Славова опирается на теории постколониальных и черных феминисток и тем самым показывает возможности для транснациональных союзов помимо или в обход мейнстримного «западного» феминизма привилегированных женщин.
• 10.Уже завершая работу над текстом, я заметил, что все источники, на которыe я ссылаюсь, – англоязычные, хотя большинство автор_ок – восточноевропейские. Бóльшую иронию для текста, критикующего «западную» гегемонию, трудно себе представить. Не знаю, говорит ли это больше о том, как функционирует глобальная академия, или о проблемах в моей личной практике; так или иначе, передо мной, очевидно, остается еще большое поле для рефлексии.